Профессор В.Палей Банда Басмачи |
ПамирНам надо было идти на Памир, и мы послали в Алай киргизов с поручением передать всем, чтобы нас не боялись, потому что хотя мы и идем с отрядом, но намерения у нас мирные и никого из бывших басмачей карать мы не собираемся... БАСМАЧИ. От Оша до Ак-Босоги. 7 мая 1930 года вместе с Юдиным и Бойе я выехал из Оша вдогонку нашему каравану, -- Нет, не могу... — я вернул Юдину испорченный карабин, В тот момент никто из нас не знал (да и не думал об этом), что будет дальше через минуту. Впереди, над гребнем террасы появилась белая тряпка; из щелки напротив карьером вылетел всадник, помчался вброд, через реку, к нам. Я снял с ремня кобуру, спрятал ее в боковую сумку. Правая рука с маузером на взводе лежала в кармане брезентовой куртки. Всадник,— я узнал нашего караванщика,— осадил лошадь внизу, под нами, что-то кричит. Юдин и Осман ему отвечают. Разговор по киргизски. Я по-киргизски не говорю. Басмачи предлагают нам сдать оружие. Положение наше: нас трое, бежать некуда; прикрытия нет; отстреливаться нечем: испорченный карабин да два маленьких маузера, из которых бить можно только в упор. Сзади — над нами, впереди — по всему гребню террасы повысовывались головы бесчисленных басмачей. Они ждут. Может быть, еще можно помочь Бойе? Говорю это Юдину. Осман: «нас все рав-- но перережут». Но выбора нет. Юдин передает всаднику бесполезный карабин. Маузеры мы не сдаем. Потрясая над головами карабином, всадник летит назад, под ликующий звериный, отовсюду несущийся вой. Банда — сто, полтораста, двести оголтелых всадников — карьером, на метом, хлеща друг друга нагайками, стреляя, вопя, пригибаясь к шеям коней, льется из щелок, по ложу реки, по склонам — со всех сторон. Опьянелая, бешеная орда, суживая круг, пожирает пространство, отделяющее ее от добычи. Кто скорей до нее дорвется, тому больше достанется. Навстречу, пешком, медленными шагами, по склону горы спускаются трое. Двое русских с маузерами в руках, один безоружный узбек... Нас взяли. Как вороны, они расклевали нас. Меня захлестнули рев, свист, вой, крики... Десятки рук тянулись ко мне, обшаривали меня, рвали, раздергивали все, что было на мне. Бинокль, полевая сумка, маузер, анероид, компас, тетрадь дневника, бумаги, все, что висело на мне, все, что было в моих карманах, — все потонуло в мельканье халатов, рук, нагаек, лошадиных морд и копыт... Разрывали ремни, не успевая снять их с меня. Каждый новый предмет вызывал яростные вопли и драку. Я стоял молча, оглушенный, раздавленный. И вдруг я лишился кепки. Она исчезла с головы. Мне показалось: «это уж слишком», и я стал ожесточенно ругаться, показывая на свою голову. Сейчас я улыбаюсь, вспоминая, как тогда, из всего, что со мной делали, возмутило меня только одно: исчезновение кепки. Почему именно кепка взорвала меня, сейчас мне уже трудно понять. Но тогда я ругался неистово и размахивал кулаками. Самое удивительное: басмачи на мгновение стихли и расступились, оглядывая друг друга, и один молча показал рукою: измятая кепка спокойно лежала под припрыгивающими копытами лошади. Я нырнул под лошадь, с силой оттолкнул ее ногу, выхватил кепку... И басмачи снова сомкнулись вокруг меня. Когда меня обобрали до нитки, когда драка из-за вещей усилилась и сам я перестал быть центром внимания, я протолкался сквозь толпу. Никто меня не удерживал. Я побежал к Боне, склонился над ним. Он лежал навзничь. Ботинки и пиджак были сняты с него, карманы выворочены наружу, вся грудь залита клейкою кровью. Открытые и уже остекленевшие |